«Если в политическом и религиозном отношении молдаване между Прутом и Днестром все свои надежды избавления связывают с Россией и ее монархом, то сознание, что Молдова — их родина, что они составляют один народ, отличающийся собственным языком, проявляется столь же сильно. Это было видно и до Бухарестского мира, но особенно после того, как Прут стал границей. Действительно, когда молдаване почувствовали себя разделенными друг с другом, у левобережцев Прута более четко осветилась икона родины, ярче зажглась любовь к народу и языку. Только теперь увидели молдаване по ту сторону Прута, что «всемилостивейший монарх, который орлом своей власти избавил нас от ига другого народа, и принял нас под сень своего скипетра... за счастье, которого ждал народ Молдавии на протяжении целого века, и которого удостоились мы теперь получить», уготовил им новую судьбу, о которой они «не предполагали на протяжении целого века». И по примеру прошлого Молдовы, указывающему жить «по положению старых законов», молдаване между Прутом и Днестром непрерывно заявляли, что «народ Молдовы со стародавних времен имел закон, по которому правители судили, руководствуясь обычаями и обстоятельствами страны».

Молдова осталась родиной всех. Таким образом, свидетельства времени утверждают, что у оставшихся в единой Бессарабии существовало «светлое сознание одной родины, Молдовы, одного народа, молдавского, одной молдавской нации, одного молдавского рода, и превыше всего единого молдавского языка» (Л. Бога, 1932).